Avsnitt

  • Иосиф Бродский
    Ниоткуда с любовью...
    Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
    дорогой, уважаемый, милая, но не важно
    даже кто, ибо черт лица, говоря
    откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но
    и ничей верный друг вас приветствует с одного
    из пяти континентов, держащегося на ковбоях.
    Я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
    и поэтому дальше теперь
    от тебя, чем от них обоих.
    Далеко, поздно ночью, в долине, на самом дне,
    в городке, занесенном снегом по ручку двери,
    извиваясь ночью на простыне,
    как не сказано ниже, по крайней мере,
    я взбиваю подушку мычащим «ты»,
    за горами, которым конца и края,
    в темноте всем телом твои черты
    как безумное зеркало повторяя.

  • В. Высоцкому

    Мамаша, успокойтесь, он не хулиган,
    Он не пристанет к вам на полустанке,
    В войну Малахов помните курган?
    С гранатами такие шли под танки.

    Такие строили дороги и мосты,
    Каналы рыли, шахты и траншеи.
    Всегда в грязи, но души их чисты,
    Навеки жилы напряглись на шее.

    Что за манера – сразу за наган,
    Что за привычка – сразу на колени.
    Ушел из жизни Маяковский – хулиган,
    Ушел из жизни хулиган Есенин.

    Чтоб мы не унижались за гроши,
    Чтоб мы не жили, мать, по-идиотски,
    Ушел из жизни хулиган Шукшин,
    Ушел из жизни хулиган Высоцкий.

    Мы живы, а они ушли туда,
    Взяв на себя все боли наши, раны…
    Горит на небе новая Звезда,
    Её зажгли, конечно, хулиганы.

  • Saknas det avsnitt?

    Klicka här för att uppdatera flödet manuellt.

  • текст
    В тот месяц май, в тот месяц мой
    во мне была такая лёгкость
    и, расстилаясь над землей,
    влекла меня погоды лётность.

    Я так щедра была, щедра
    в счастливом предвкушенье пенья,
    и с легкомыслием щегла
    я окунала в воздух перья.

    Но, слава Богу, стал мой взор
    и проницательней, и строже,
    и каждый вздох и каждый взлет
    обходится мне всё дороже.

    И я причастна к тайнам дня.
    Открыты мне его явленья.
    Вокруг оглядываюсь я
    с усмешкой старого еврея.

    Я вижу, как грачи галдят,
    над черным снегом нависая,
    как скушно женщины глядят,
    склонившиеся над вязаньем.

    И где-то, в дудочку дудя,
    не соблюдая клумб и грядок,
    чужое бегает дитя
    и нарушает их порядок.
    1959 г

  • Майор привез мальчишку на лафете.
    Погибла мать. Сын не простился с ней.
    За десять лет на том и этом свете
    Ему зачтутся эти десять дней.

    Его везли из крепости, из Бреста.
    Был исцарапан пулями лафет.
    Отцу казалось, что надежней места
    Отныне в мире для ребенка нет.

    Отец был ранен, и разбита пушка.
    Привязанный к щиту, чтоб не упал,
    Прижав к груди заснувшую игрушку,
    Седой мальчишка на лафете спал.

    Мы шли ему навстречу из России.
    Проснувшись, он махал войскам рукой...
    Ты говоришь, что есть еще другие,
    Что я там был и мне пора домой...

    Ты это горе знаешь понаслышке,
    А нам оно оборвало сердца.
    Кто раз увидел этого мальчишку,
    Домой прийти не сможет до конца.

    Я должен видеть теми же глазами,
    Которыми я плакал там, в пыли,
    Как тот мальчишка возвратится с нами
    И поцелует горсть своей земли.

    За все, чем мы с тобою дорожили,
    Призвал нас к бою воинский закон.
    Теперь мой дом не там, где прежде жили,
    А там, где отнят у мальчишки он.

  • Мы легли у разбитой ели.
    Ждем, когда же начнет светлеть.
    Под шинелью вдвоем теплее
    На продрогшей, гнилой земле.

    — Знаешь, Юлька, я — против грусти,
    Но сегодня она не в счет.
    Дома, в яблочном захолустье,
    Мама, мамка моя живет.

    У тебя есть друзья, любимый,
    У меня — лишь она одна.
    Пахнет в хате квашней и дымом,
    За порогом бурлит весна.

    Старой кажется: каждый кустик
    Беспокойную дочку ждет…
    Знаешь, Юлька, я — против грусти,
    Но сегодня она не в счет.

    Отогрелись мы еле-еле.
    Вдруг приказ: «Выступать вперед!»
    Снова рядом, в сырой шинели
    Светлокосый солдат идет.

    С каждым днем становилось горше.
    Шли без митингов и знамен.
    В окруженье попал под Оршей
    Наш потрепанный батальон.

    Зинка нас повела в атаку.
    Мы пробились по черной ржи,
    По воронкам и буеракам
    Через смертные рубежи.

    Мы не ждали посмертной славы.-
    Мы хотели со славой жить.
    …Почему же в бинтах кровавых
    Светлокосый солдат лежит?

    Ее тело своей шинелью
    Укрывала я, зубы сжав…
    Белорусские ветры пели
    О рязанских глухих садах.

    — Знаешь, Зинка, я против грусти,
    Но сегодня она не в счет.
    Где-то, в яблочном захолустье,
    Мама, мамка твоя живет.

    У меня есть друзья, любимый,
    У нее ты была одна.
    Пахнет в хате квашней и дымом,
    За порогом стоит весна.

    И старушка в цветастом платье
    У иконы свечу зажгла.
    …Я не знаю, как написать ей,
    Чтоб тебя она не ждала?!

  • Жди меня, и я вернусь.
    Только очень жди,
    Жди, когда наводят грусть
    Желтые дожди,
    Жди, когда снега метут,
    Жди, когда жара,
    Жди, когда других не ждут,
    Позабыв вчера.
    Жди, когда из дальних мест
    Писем не придет,
    Жди, когда уж надоест
    Всем, кто вместе ждет.

    Жди меня, и я вернусь,
    Не желай добра
    Всем, кто знает наизусть,
    Что забыть пора.
    Пусть поверят сын и мать
    В то, что нет меня,
    Пусть друзья устанут ждать,
    Сядут у огня,
    Выпьют горькое вино
    На помин души...
    Жди. И с ними заодно
    Выпить не спеши.

    Жди меня, и я вернусь,
    Всем смертям назло.
    Кто не ждал меня, тот пусть
    Скажет: — Повезло.
    Не понять, не ждавшим им,
    Как среди огня
    Ожиданием своим
    Ты спасла меня.
    Как я выжил, будем знать
    Только мы с тобой,-
    Просто ты умела ждать,
    Как никто другой.

  • Был трудный бой. Всё нынче, как спросонку,
    И только не могу себе простить:
    Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,
    А как зовут, забыл его спросить.

    Лет десяти-двенадцати. Бедовый,
    Из тех, что главарями у детей,
    Из тех, что в городишках прифронтовых
    Встречают нас как дорогих гостей.

    Машину обступают на стоянках,
    Таскать им воду вёдрами — не труд,
    Приносят мыло с полотенцем к танку
    И сливы недозрелые суют…

    Шёл бой за улицу. Огонь врага был страшен,
    Мы прорывались к площади вперёд.
    А он гвоздит — не выглянуть из башен, —
    И чёрт его поймёт, откуда бьёт.

    Тут угадай-ка, за каким домишкой
    Он примостился, — столько всяких дыр,
    И вдруг к машине подбежал парнишка:
    — Товарищ командир, товарищ командир!

    Я знаю, где их пушка. Я разведал…
    Я подползал, они вон там, в саду…
    — Да где же, где?.. — А дайте я поеду
    На танке с вами. Прямо приведу.

    Что ж, бой не ждёт. — Влезай сюда, дружище! —
    И вот мы катим к месту вчетвером.
    Стоит парнишка — мины, пули свищут,
    И только рубашонка пузырём.

    Подъехали. — Вот здесь. — И с разворота
    Заходим в тыл и полный газ даём.
    И эту пушку, заодно с расчётом,
    Мы вмяли в рыхлый, жирный чернозём.

    Я вытер пот. Душила гарь и копоть:
    От дома к дому шёл большой пожар.
    И, помню, я сказал: — Спасибо, хлопец! —
    И руку, как товарищу, пожал…

    Был трудный бой. Всё нынче, как спросонку,
    И только не могу себе простить:
    Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,
    Но как зовут, забыл его спросить.